Высокогорная школа управления

Андрей Волков – об альпинизме как способе самопознания и счастье восходить и летать

Досье

• Родился в 1960 году в Архангельске
• Окончил Московский инженерно-физический институт (МИФИ)
• Доктор технических наук, профессор
• Участвовал в создании Тольяттинской академии управления
• Работал проректором в Академии народного хозяйства при Правительстве Российской Федерации Был советником министра образования и науки России
• В 2006–2013 гг. – ректор Московской школы управления «Сколково»
• В 2004–2019 гг. – президент Федерации альпинизма России
• В настоящее время – директор Института общественных стратегий Московской школы управления «Сколково»

Вы учились в МИФИ и поступили в альпинистский клуб при вузе. Это стечение обстоятельств или все шло по плану?

Учиться было сложно, и я понимал, что психосоматически нужно иметь крепкую структуру, чтобы выдержать нагрузку. Друзья познакомили с альпинистами, это выглядело экзотично. Пришел в секцию. Люди выглядели, с одной стороны, очень статусными – доктора и кандидаты наук, но в то же время естественными. Меня это очень привлекло, и я остался. Со временем появились и спортивные цели.

Спортивный альпинизм требует высокого уровня подготовки. Она у вас имелась?

Клуб не сборная, доступ демократичный. Сверхвысоких спортивных кондиций не требовалось, да у меня их и не было. По современным меркам я был в неплохой форме, а по тем – в средней. Уже по мере занятий альпинизмом понял, что нужно будет выносить серьезные нагрузки, и начал к ним готовиться, бегал марафоны – и обычные, и лыжные.

Что больше привлекало в альпинизме – атмосфера или сама спортивная компонента?

Я человек равнинный, родился в Архангельске. Когда впервые попал в горы, восхитился вздыбленной природой – высоты, снега… Такие красоты не передают ни видео, ни фото. В альпинизме люди красивые душой, помыслами. Он не приносит финансов, славы, довольно элитарный и экзотический, поэтому отбирает людей, которые это делают для себя, а не для публики. Когда появляются первые успехи, возникают честолюбие, драйв: пролезть, победить…

Альпинизм для меня был не столько спортом, сколько способом самопознания, самообразования. Благодарен альпинизму за то, что научил меня мышлению, планированию, сценированию. Фактически прошел своеобразную школу управления. Для меня высококлассные альпинисты – это элита. Я понимаю этот термин как людей, прошедших много ступеней отбора. Иметь такое окружение – счастье.

Советские люди в финансовом плане были более равными, чем сейчас. Насколько в 1980-е годы был доступен альпинизм массам?

У нас не было денег оплачивать мероприятия, это делали профсоюзы. Если ты был спортсменом высокого уровня, тебе все оплачивали. Не подумайте, что я романтик СССР, ничего подобного. Мы были очень бедными по современным меркам, сейчас новички на Кавказе несопоставимо лучше экипированы, чем мы, мастера спорта, тогда. Мы платили рублей 60, хотя эта сумма превышала мой месячный доход: стипендия составляла 53 рубля. Государство компенсировало 50% затрат, а через шесть лет занятий я перешел на полное обеспечение, так как был эффективным спортсменом, входил в различные сборные. Поездки оплачивались, а снаряжение покупали или изготавливали сами. Подытоживая: финансово нам было трудно, но по современным меркам это были сущие копейки.

Какие вершины были самыми престижными у советских альпинистов?

Семитысячники: пики Ленина, Коммунизма, Победы. Всякий, кто ходил на Ленина, мысленно причислял себя к элите. Если ты мастер спорта СССР по альпинизму, уже элита, внутри нее были супермены: люди, которые делают то, что мы даже не можем вообразить. Когда появилась возможность выезжать за пределы СССР, были совершены выдающиеся восхождения, потому что уровень советского альпинизма в закрытом контуре был очень высоким, особенно в высотно-техническом альпинизме.

Закрытость касалась и оборудования. Как вы выходили из положения?

Из-за границы его почти не привозили. Жалкие крохи передавались из рук в руки методом бартерного обмена. Например, мы на военных заводах изготавливали ледобуры и меняли их на обувь, которая в СССР вообще не делалась. Пластиковые ботинки с двойным верхом были пиком роскоши, но критически необходимы. Или одежда. Кстати, клапанная одежда Gore-Tex в России и сейчас не производится.

В 1991–1992 годах моя зарплата составляла 30 долларов США в месяц, а хорошая пуховка в США, куда я впервые попал, стоила 300 долларов. Я мог цокать языком, но, как семейный человек, такой роскоши себе не позволял. Но и с советским оборудованием совершались выдающиеся восхождения.

Как вы совмещали карьеру ученого и альпиниста?

Альпинизм никогда не был профессиональным спортом даже в советском понимании этого слова. Разве что за исключением военных команд, но их было немного. Альпинисты высокого класса, как правило, были людьми интеллектуального труда. Я работал в министерстве среднего машиностроения (сейчас это «Росатом»), занимался атомной энергетикой, вокруг меня были сплошные кандидаты и доктора наук. Всегда говорю, что альпинизм – элитарный вид, в нем первичны продумывание, планирование, а не сила мышц. Люди, которые ходят на маршруты высшей категории, зарабатывали на основной работе такое количество отгулов, что могли совмещать. Я работал на вредном производстве, имел два месяца официального отпуска и еще один месяц получал за счет отгулов и поблажек начальства. Четверть года проводил в горах.

В хороших командах важен аэробный компонент – выносливость плюс техника. Тренировались ежедневно. Жизнь состояла только из тренировок и работы. В альпинизме есть аскеза, но это собственный выбор.

Насколько вы довольны карьерой альпиниста?

Жаловаться грех. Я участвовал в отличных проектах, сам руководил. Например, восхождение на Нангаларбат в Пакистане или на К2 по Северной стене. Но хотел гораздо большего: много нереализованных планов. Для реализации, помимо финансов и экипировки, нужны команда и хорошее состояние собственного здоровья. Эти компоненты вместе редко сходятся.

В какой-то момент профессиональная деятельность стала настолько насыщенной и интересной, что страсть к созиданию нового на равнине вытеснила то, что я делал в альпинизме.

Менялась ли ваша роль в экспедициях по мере восхождения по социальной лестнице?

Конечно, нет. Там никого не интересует, кто ты в мирной жизни. Все работают одинаково – моют посуду, топят лед, готовят еду. Все делаем сами, иерархий нет. В спортивном альпинизме вплоть до 2003 года ни в одном моем восхождении не было шерпов или помощников. Сами провешивали веревки, готовили лагеря. В коммерческих экспедициях возникает фигура шерпа.

Во время восхождения на К2 погиб ваш товарищ. Подобные случаи в совместных экспедициях влияют на планы и восприятие альпинизма?

Это драма, но на планах она не сказывается. Масса моих друзей после подобных ситуаций прекратили заниматься, но я – нет. Это не пренебрежение смертью, ты относишься к ней не эмоционально, а логически. Такой исход – элемент деятельности. Для человека со стороны это звучит безумно, но есть масса видов спорта, где летальный исход подразумевается. Высотный альпинизм (свыше 7000 метров) нередко считается вторым видом спорта по степени опасности после бейс-джампинга. Я дважды бегал Ironman, это легче. Мы, альпинисты, получаем счастье и красоту восхождений. Кто-то из французов сказал, что альпинизм – это восхождение над собой. Ты делаешься круче, сильнее, это отражается и на обычной жизни.

Как меняется интерес к альпинизму и тип людей, которые им увлекаются?

В мировом масштабе за 100 лет динамики нет: этим занимается мало людей. В Европе ходят в горы миллионы, но высотников, которые способны покорить восьмитысячники, максимум тысяча человек по миру.

СССР был очень альпинистской страной: на пике мы совершали 20 тысяч человеко-восхождений в год. Страна имела 50 лагерей, систему профсоюзной поддержки. Это связано в том числе и с военными парадигмами. Когда страна распалась, сжатие произошло минимум в 20–30 раз. Инфраструктура исчезла, стало трудно войти в альпинизм. В предыдущие 10 лет произошло некое восстановление, но это все равно не будет массовой деятельностью.

Моему поколению кажется, что раньше люди были более выносливыми, смелыми, но это старческое брюзжание. В целом все стабильно.

Были ли случаи, когда человек просил взять с собой в горы, но не справился и разочаровал?

Конечно. Но это не личная просьба. Собирается группа людей, объединенных общей идеей. В альпинизме высок элемент тонкой заботы друг о друге, не все с этим справляются.

Вы готовы посоветовать заняться альпинизмом?

Готов сказать почти всем: попробуйте что-то простое. Например, взойти на вулкан Авачинский на Камчатке. Если понравилось, пройдите обучение. Есть лагеря, например Безенги, в которых двухнедельный курс обезопасит вас надолго. Никого нельзя толкать, заставлять, уговаривать. Человек должен осознавать риски и решать сам. Никто из моих троих детей не занимается альпинизмом. Дочь – рекордсменка России по парашютному спорту в классе больших формаций, сын тоже прыгал. Они сами выбрали такой путь и сами остановились.

Как вы пришли в парашютный спорт?

Это был некий квазизаменитель альпинизма, но я ошибался. Например, класс больших формаций требует недюжинного мастерства, расчета. Я почувствовал красоту этого занятия. В течение 10 лет в свободное время прыгал, участвовал во многих рекордах и за рубежом, и в России.

Вы попробовали и бейс-джампинг.

Он серьезно отличается от парашютного спорта. Считаю, что полезно иметь хорошую квалификацию в парашютном (от 500 прыжков), прежде чем начать прыгать бейс. Это гораздо более опасное занятие: низкое открытие над землей, ошибки критичны.

Вы сказали, что бейс-джампинг – не техническое, а экзистенциальное дело. В чем ваша мотивация?

Во-первых, это красиво. Человек не рожден летать, а в вингсьют-крыле он это делает, управляет своим телом без внешних технических устройств. Как правило, прыгаешь в горах, в данном случае пригодилась моя альпинистская квалификация. Третий аспект: как правило, этим занимаются интересные люди. У нас была команда, которую возглавлял Валерий Розов. Точнее, не команда, а коллектив единомышленников, которые пробовали разные объекты, прыжки, открывали новое для себя. Комбинация природной красоты и сложных технических действий превращает этот вид спорта в уникальный. Когда человек делает что-то редкое и сложное, он растет в собственных глазах.

Валерий Розов трагически погиб. Вы прыгали бейс после его смерти?

Нет, но это не причина и следствие. Я перестал заниматься бейс-джампингом примерно за два года до его трагедии, но наши отношения от этого не изменились. Мы часто встречались, дружили, обсуждали многие жизненные аспекты: фильмы, идеи, будущее нашей страны. Розов весьма интеллектуальный человек, не раз выступал у меня в школе управления «Сколково». Таких людей мало. Если возвращаться к бейс-джампингу, я понял, что не выдерживаю темпа, нет необходимого количества свободного времени, и сказал Розову, что не могу поддерживать его уровень. Для меня важна человеческая компонента, а без Валерия интерес к бейсу угас.

Ваша спортивная карьера началась в 1979 году. Какой вид из тех, чем занимались, больше спрогрессировал с того времени?

Технические изменения обеспечили прогресс в первую очередь в парашютном спорте. Количество аварий по причине отказа оборудования меньше 0,5% – как правило, к трагедии приводят человеческие ошибки. Новый уровень достигнут в том числе и с появлением аэродинамических труб: человек может многократно моделировать свободное падение.

В альпинизме снаряжение сыграло меньшую роль. Оно не сделало восхождение легче. Даже скажу, что за предыдущие 50 лет оборудование не оказало серьезного влияния. Другое дело – система подготовки и тренировок. С 1990-х годов альпинисты стали тренироваться как профессиональные спортсмены, занимающиеся циклическими видами.

Есть ли тип оборудования, снаряжения, который спортсмены ждут, но он по каким-то причинам все не создается?

В высотном альпинизме это одежда, которая будет согревать. Длительное пребывание ослабленного организма на высоте способствует обморожениям. Такая одежда должна быть сверхлегкой и в то же время давать энергию, чтобы согреться. Вроде бы все инженерные решения есть, но продукт не создан.

В парашютном спорте я был свидетелем гигантского прогресса в конструировании винг-сьютов. Сейчас подобного не вижу, как и перспектив технической революции в течение ближайших пяти-семи лет.

Вы дважды преодолевали дистанцию Ironman в триатлоне. Легко подготовились?

Так, как готовился я, делать не надо. Не смог выдержать необходимый объем тренировок: занимался 6–7 часов в неделю, а надо 10–12. Тем не менее дистанцию преодолел. Я почти не умел кататься на велосипеде, плохо плавал – в обоих видах пришлось ставить технику. На самом деле не было задачи достичь определенного результата, нравилось само действие. Я начал заниматься в 55 лет, увлекла идея преодоления, самодисциплины, способности сделать то, на что сложно решиться даже в воображении.

Триатлон монотонен. После альпинизма и парашютного спорта легко ли было поддерживать интерес?

Люблю тренировку как таковую: после нее всегда лучше чувствую себя. Сейчас могу уделить этому максимум 5–6 часов в неделю. Монотонность и нагрузка не угнетают. Очень не люблю велостанок, катаюсь на велосипеде только на природе, бегаю на воздухе, преимущественно в парке, не по асфальту. Если есть возможность, плаваю в море. Я природный человек, в этом плане не могу качественно подготовиться к Ironman или «половинке»: не получается проделать необходимый объем работы. Но я никогда не мыслил себя биороботом, хочу получать удовольствие от тренировок.

Есть ли какой-то вид физической активности, который хотели бы попробовать, но пока нет времени?

Мечтаю о кайте, виндсерфинге и серфинге – трех вещах, связанных с волной и ветром. Мальчишкой занимался в Архангельске яхтенным спортом, но сейчас не получается. Люблю кататься на беговых лыжах. Лет 20 назад играл в теннис, сейчас не могу найти времени на это.

Вы формулируете понятие команды как сообщество разноплановых людей, объединенных общим понятием перспективы. В области спорта у вас сейчас есть командный проект?

Действительно считаю, что команду объединяют в первую очередь проект и видение нового, а не дружба и что-то иное. В профессиональном плане подобный мой проект связан с трансформацией университетов. В области спорта это Alpine Academy, где мы с соратником стараемся совместить интеллектуальные и экстремальные практики. Уже 10 лет хожу с людьми в Гималаи, занимаемся ски-туром, ездим на вулканы Эквадора. Важны интеллектуальные вещи – дискуссии, критическое и конструктивное мышление, а также возможность некоторого экстрима. Людей, которые это могут совмещать, немного, но они есть.